ДУША МОЯ СКОРБИТ...

Как-то раз, идя в архангельский Ильинский кафедральный собор, среди окружающих его могил я заприметила ветхий, покосившийся крест. На нем виднелась полустертая табличка с такой надписью: “Здесь погребено тело монахини Таисии Преловой, регентши Ильинского храма, ум.30/I-1939, 65 лет”. Эта, ныне заброшенная, могила человека, когда-то долгие годы служившего в соборе, снова напомнила мне о том, что память о нашем духовном прошлом безвозвратно уходит в небытие.

Я записала воспоминания едва ли не единственного оставшегося в живых очевидца событий тех лет. Человек этот – матушка Елевферия, старейшая архангельская монахиня, восьмидесятилетняя старушка, почти совсем слепая, перенесшая три года назад тяжелый инсульт. Ее маленькая комната, уставленная иконами и старыми фотографиями – словно приоткрытая дверь в минувшие времена, запечатленные в памяти матушки, зримые ею яснее и ярче, чем окружающий ее мир. И она сама – худенькая, с выбившимися из-под черного платочка седыми волосами, с неразлучными ветхими четками – пребывает на пороге этой невидимой двери между прошлым и будущим, ежеминутно готовая перейти черту, разделяющую мир ушедших и мир живых...

Матушка Елевферия рассказывает о времени конца тридцатых – начала сороковых годов. Для нас это время воинствующего безбожия, гонений на веру, а она оживляется, лицо ее светлеет и вспыхивают лучистым светом давно погасшие глаза:

“Да, какое тогда время было... чудное, сладкое время”, – тихо улыбаясь, вздыхает она. Для нас могут показаться непонятными ее слова. Ведь годы, о которых она говорит, мы представляем страшными и безотрадными. Но для нее это время действительно “чудно и сладко”, как время встреч с людьми веры, настоящими подвижниками – монахинями из разоренных монастырей, епископами, ссыльными священниками, фотографии которых стоят у нее на полочке среди любимых икон. Вот одна из них. На ней человек средних лет в клобуке и рясе с панагией на груди. Несмотря на плохое качество снимка, в серьезном из-под круглых очков взгляде епископа читаются строгость, мудрость, и то особенное спокойствие, что характерно для человека, хранящего мир в душе. Это – епископ Никон. Как свидетельствует надпись, сделанная рукою матушки на обороте фотографии, он в 1935-1937 гг. возглавлял архангельскую епархию. Матушка Елевферия – одна из немногих, кто сейчас знает об этом Владыке, помнит его и молится о нем. О первой встрече ее, тогда еще девчушки Настеньки Неверовой с Владыкой матушка несколько стесняется рассказывать. Произошло это на Пасху. Настенька тогда только-только начинала ходить в Ильинский храм. Вздумалось ей поздравить Владыку со Светлым Праздником. Принарядившись, в белом платьице и ярко-красном беретике, она явилась в дом, где жил епископ, неся ему в подарок кремовый торт. Епископ Никон принял ее в своем кабинете, уставленном книгами и иконами. Видимо, ему пришлась по душе пылкая искренность девушки-неофитки. Он принял подарок, поблагодарил Настеньку и благословил ее иконой святителей Московских – Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, предсказав, что жениха ее будут звать Алексием. Но, прощаясь с нею, все-таки прибавил: “Хотя и Пасха сейчас, но шапочку эту ты лучше не носи...” “Вот ведь какая я тогда была глупая”, – с грустной улыбкой завершает матушка Елевферия эту историю “о красной шапочке”. Кстати, у Настеньки потом действительно был знакомый парень по имени Алексий. Но тогда уже речи о свадьбе быть не могло – ведь в 1940 г. Анастасия Неверова стала послушницей, невестой Христовой. Поэтому и не сбылось пророчество Владыки.

О епископе Никоне матушка не может вспоминать без слез:

– Его очень любили. Он был высокого роста, строгий. Так и вижу его во время Литургии, когда он народ благословлял: “... призри с небесе и виждь, и посети виноград сей, и соверши и, егоже насади десница Твоя...” А проповеди такие говорил, что за душу брали... Такой был Владыченька. В тридцать восьмом его забрали. Пришли за ним двое – один военный, другой в штатском. При Владыке был его келейник, отец Серафим. Когда Владыку арестовывали, он помешался – стал вдруг говорить что-то непонятное. Но его все равно увели и после расстреляли. Отца Серафима тоже чуть не взяли тогда. Главный говорит: “Давай, и этого заберем”. А второй отвечает: “Да ну его”... И отпустили. Отец Серафим, как они ушли, сразу скрылся. Лет 20 спустя мы с ним повстречались в Загорске, и от него-то я и узнала, как забирали Владыку.

Этот бесхитростный рассказ об аресте епископа Никона я слышала от матушки не раз. Сейчас никто уже не скажет, что произошло с Владыкой в тот страшный час: пытался ли он что-то передать келейнику, надеясь, что тот поймет, или действительно не вынес его разум ужаса происходившего? Но необычайно дорог и близок становится вдруг этот, почти забытый в Архангельске человек, о котором напоминает сейчас лишь старый фотоснимок с матушкиной полочки. А еще – маленькая, полуобгоревшая от неосторожно зажженной лампадки иконочка святителей Московских – Петра, Алексия, Ионы.

От драматического повествования о судьбе Владыки Никона матушка переходит к не менее скорбному рассказу о высланных батюшках, с которыми она встречалась. Здесь, в Архангельске, их побывало много. На страницах книги протопресвитера М.Польского “Новые мученики Российские” так описываются их страдания в северной ссылке: “На церковной паперти стоял длинный ряд людей в старых потрепанных скуфейках, протягивающих руки, просивших милостыни. Это все священники, монахини и даже архиереи, сосланные сюда со всех концов России, а здесь просто выброшенные на улицу. Они не имеют права поступить на какую-либо должность, государственная власть о них не заботится, и, таким образом, они обречены на нищенство.

Немногочисленное уцелевшее духовенство принимало их к себе на ночлег, чтоб защитить их от трескучего мороза”. И рассказ матушки Елевферии подтверждает это:

– Сколько их сюда высылали! И как им здесь тяжко жилось! Помню, умер один епископ из высланных, вот только имя забыла, так его и одеть было не во что, чтобы похоронить. А игумен Герман, ссыльный, который за соборным алтарем похоронен, жил в хлеву – никто не решился его приютить. Ведь тогда всех забирали. Там он и умер. Погребли его, поставили крест, а потом рядышком кто-то своего родственника похоронил, и крест с батюшкиной могилы исчез... Теперь там – чужая могила. Но я-то знаю, что рядом с нею игумен Герман похоронен. Только без креста... Вот так – ни крова, ни даже погребения христианского не дали люди отцу Герману... Был еще иеромонах Порфирий-подвижник. У него была своя хибарка, а служил он в Воскресенской церкви. Мне этот батюшка советом помог. Взяло меня как-то сомнение – как спастись, если в храм украдкой ходить приходится, если церкви и монастыри разоряют, а христиане, как в последние времена, скрываться должны? Откуда помощи ждать? Посоветовали мне сходить к отцу Порфирию. А он был прозорливый. Пришла я к нему, да так на пороге и замерла. Сидит батюшка старенький, а по нему вот такие большие вши ползают. Это он для умерщвления плоти позволял вшам на себе жить. Дал он мне тогда совет: “Читай каждый день тропарь и кондак Успению Божией Матери. И не бойся ничего. Владычица Сама все управит”. И от этих слов мои сомнения и страх как рукой сняло.

Действительно, из рассказов матушки Елевферии я знаю, что упование на помощь Матери Божией, по совету о.Порфирия, не посрамило ее в течение всей жизни. В сороковые годы на матушку сделали донос, но после горячих молитв ее к Небесной Заступнице, он не подтвердился. А лет пятнадцать спустя, когда она работала в маленьком магазинчике “Военторга”, ее чуть не убил пробравшийся туда грабитель. Но во всех этих случаях, когда уже не оставалось надежды на помощь от людей, Божия Матерь Сама избавляла матушку от неминуемой гибели.

Помнит матушка и некоторых монахинь, живших в Архангельске после разорения местных обителей – Холмогорской, Сурского подворья. Разглядывая через стекло большой лупы старые фотографии, она так рассказывает о них:

– Вот это матушка Наталья. Ты за нее всегда молись, за инокиню Наталью. Она была нездешняя, из какого монастыря – неизвестно. Ее еще при жизни за прозорливую почитали. А когда она умерла – брали с ее могилки землю, и по вере Господь подавал исцеления. Она пела в соборе, иногда одна от начала до конца – всю службу. Голос у нее был – бас. Поэтому ее так и прозвали – “Наталья-бас”. Матушка Наталья хотя и не училась нигде, но по-славянски читала хорошо. Редко-редко от нее слово услышишь, потому что она непрестанно молилась. Я бывала у нее в гостях, матушка жила рядом с собором. Принесу, бывало, французскую булку чай пить, а у матушки другой-то еды дома и нет, будет ли что вечером поесть – неизвестно... Умерла она за рекой, на левом берегу. Летом обитала в пристроечке, рядом с хлевом. Придешь к ней, а она вымолвит, кротко так: “Вот и меня-то как коровушку заперли...” Могилка ее рядом с собором, у южных дверей. Я ее всегда поминаю, инокиню Натальюшку. И ты ее поминай...

Вот она, с отломанным краем, фотография инокини Наталии из матушкиного архива. На снимке – средних лет женщина в темном платке с устремленным вдаль взглядом. На обороте карточки написан карандашом рукою матушки Наталии, с орфографическими ошибками, печатными буквами стишок: “Не ищи в людях участья – люди любят лишь себя. Им смешны твои несчастья – не поймут они тебя”. Видимо, эти бесхитростные строки – плод горького жизненного опыта матушки, угасшей в одиночестве и бедности вне стен родного монастыря.

Рядом с фотографией инокини Натальи стоит на матушкиной полочке еще один небольшой снимок в узкой металлической рамочке. С него глядит на нас совсем юная монахиня со строгим взором. Это – инокиня Евдокия, последняя из насельниц Холмогорского монастыря. “Дунюшка”, как ласково называет матушка свою землячку.

– Дунюшка много горя вынесла когда монастырь закрыли. Жила она сначала в Соломбале, в Первой деревне. снимала там закуток в кухне, за печкой. Вот какое ее было пространство (матушка нешироко разводит руки, показывая, каким крошечным было запечное обиталище инокини Евдокии) – такая-то “келья”. И все свое – с собою, да не себе. Потом матушка перебралась в Архангельск, где ухаживала за лежачей больной. Там, во флигеле по улице Петроградской она и умерла. Дунюшка была очень смиренная. Не помню, чтобы она кого-то учила. Жила милостыней. Бывало, стоит у дверей собора, закутавшись от холода в платок. Молча, закрыв глаза, молится. Руки она не протягивала никогда, но люди знали ее нужду и подавали сами кто сколько мог. Перед смертью ей являлись святые. Об этом она говорила матушке Магдалине, что была при ее кончине. Только кто именно за ее душой являлся – умолчала...

Скорбной была земная жизнь инокини Евдокии. Но она взошла к Небу этой горькой дорогой добровольного мученичества. Бездомная, полуголодная, нищая – так и не поддалась она соблазну пожить в довольстве и достатке, купленным ценой измены иноческим обетам. А соблазн этот, как рассказывает матушка Елевферия, действительно был. После закрытия монастыря к “Дунюшке” пытались посвататься несколько мужчин. Но она отказала всем, оставшись до конца верной избранному ею однажды и навсегда Небесному Жениху – Христу. Вглядываясь в лица этих, давно умерших инокинь Наталии и Евдокии, в их твердом, устремленном вдаль взгляде я угадываю взгляд боярыни Морозовой, “во иноцех Феодоры”, с картины Сурикова, когда-то тоже принявшей страдания и смерть за веру: “Сице верую, сице исповедую, с сим живу и умираю”. Действительно, во все времена не переводились на Русской земле подвижники и исповедники. И не переведутся никогда. Замечательно сказал об этом писатель Е.Поселянин: “Сила Христова над миром все та же. Тот же бой, та же победа, та же слава и то же блаженство одолевшему все искушения силой Христовой”.

От нее остались матушке Елевферии маленький медный подсвечник с подставкой в виде вифлеемской звезды и стеклянные, черные с белыми перенизками и бисерной кистью, четки. Думается, это не случайно. Ведь свеча и четки вручаются монаху при пострижении. И эти вещи, когда-то принадлежавшие матушке Евдокии – как бы палочка духовной эстафеты, переданная поколением монахинь прошлого нам, немощным духовно их продолжательницам.

Позднее, по указанным ориентирам я попыталась найти могилы инокинь Наталии и Евдокии, чтобы поклониться местам упокоения этих, дорогих мне, людей. Могила матушки Наталии отыскалась без труда – по белому кресту с табличкой: “Здесь погребено тело послушницы Ивановой Наталии Лаврентьевны, ум. 3/IV-1972 г., 89 лет”. Рядом с этим крестом другой, над могилой инокини-послушницы Матрены Макаровой, умершей 28 марта 1970 г., 80 лет от роду. Вот где нашли свой последний приют те, кто при жизни не имел, где главу приклонить! Рядом с ними, под почти упавшим крестом похоронена 96-летняя монахиня Савватия. Слева от собора – монахини Серафима из Шенкурского монастыря и Мамелхва из Холмогорского... К сожалению, могилу инокини Евдокии мне так и не удалось найти. Зато проходившая мимо старушка, желая помочь мне в поисках, показала три креста за зеленой деревянной оградкой, почти незаметные среди окружающих памятников и крестов, под которыми, как оказалось, погребены схимонахиня Иоанна, монахини Серафима и Рафаила из Сурского монастыря. Так, по неисповедимым судьбам Господним, довелось мне побывать на могилах последних монахинь Сурского подворья, поклониться им.

К сожалению, матушка Елевферия не смогла ничего рассказать о монахине Таисии Преловой, соборной регентше, заброшенную могилку которой я видела по дороге в этот храм. Вспомнила только, что была она дочерью протоиерея.

И об о.Дмитрии Федосимове, духовнике Сурского подворья, она тоже почти ничего не знает, хотя и хранятся у нее две его фотографии. На одной, где батюшка Дмитрий изображен еще молодым, в рясе “в горошек”, на обороте есть надпись, сделанная его рукой: “Послушнице Мариамне в благословение, протоиерей Дмитрий Федосимов, Воскресенская церковь, г.Архангельск, 1927 г., 8 июня”. Другая фотография сделана в кустанайской ссылке, где о.Дмитрий принял схиму.

– Батюшку Дмитрия я почти не знала. Встречалась с ним, пожалуй, только раз, в соборе, когда у него благословение брала. Как сейчас его вижу. Это было первое в моей жизни благословение у священника. А сурских монахинь помню хорошо. И они меня знали. После закрытия подворья некоторые из них жили в Архангельске и пели в храме Всех Святых. Регентствовала мать Агния. Она до глубокой старости в храм ходила. Когда уже не могла в немощи петь и стоять на службе, то слушала, сидя на скамеечке. Вообще, матушки до последнего дня посещали храм. Как, например, холмогорская монахиня Мамелхва. Она была алтарницей в соборе. Как-то после службы ей стало плохо. Отнесли в сторожку. Пришел туда сам Владыка Поликарп. Матушка ему и говорит: “Благословите, Владыко, умираю я”. Он благословил, и она тут же умерла. Без мук, без боли, светлой, праведной кончиной. Тут же, у собора, ее и погребли.

А сурские матушки часто собирались вместе, человек по пять, у матушки Евдокии. Вместе молились и пели “псальмы”. А я их, бывало, слушаю и плачу... У них была целая книжка этих “псальм”, в два пальца толщиной. Но они-то все псалмы наизусть знали...”

И матушка дребезжащим старческим дискантом запевает одну из тех “псальм”, что, словно на реках Вавилонских, тайно, в чуждом доме, пели сурские монахини-изгнанницы. И из того, что обращена она к иконе Божией Матери “Всех скорбящих Радосте”, можно понять, что переживали те, кто ее тогда пел:

“О Мати Пресвятая!

Утри слезу с ланит,

От бед изнемогаю,

Душа моя скорбит.

Прибежища не имам,

И нет приюта мне.

Не по моим уж силам

Все перенесть вполне.

Повсюду тесно стало,

В душе лишь боль и стон.

Отрады нет нимало,

И зло со всех сторон...”

Голос матушки прерывается от слез, и конца “псальмы” не удается дослушать. И мне, за годы врачебной практики привыкшей видеть чужие страдания и смерть, на этот раз тоже не хватает внутренней твердости... Немного успокоившись, матушка продолжает:

– Они все умерли поодиночке. Никого уже не осталось. Последней, не так давно, умерла инокиня Главари. Она была рясофорная, все надеялась постричься в мантию, и на всякий случай приберегла параманд с кипарисовым крестом. Я просила: “Матушка, подари мне твой параманд”. “Нет, он мне самой пригодится”. Да не пригодился – не успела матушка Главари в мантию постричься. А параманд ее ношу я, и ее поминаю.

Действительно, при постриге на матушку Елевферию был надет параманд, оставшийся от последней насельницы Сурского подворья. И мне думается, это неспроста, как символ неразрывной духовной связи матушки с ученицами Св. Иоанна Кронштадтского, сурскими инокинями, у которых постигала азы иноческого жития послушница Настенька Неверова, ставшая три года назад, после длившегося почти всю ее долгую жизнь искуса, монахиней Елевферией.

Я снова и снова вглядываюсь в лица со старых фотографий, сохраненных матушкой. И вспоминается при этом виденная когда-то репродукция с картины П.Корина с многозначительным названием – “Реквием”. На ней – православная Россия, церковные люди: от патриархов до нищего калеки. Божии люди, чьи судьбы безжалостно исковеркал революционный вихрь. И рассказ матушк Елевферии о Владыке Никоне, отцах Дмитрии и Германе, инокинях Евдокии и Наталии – тоже реквием этим давно ушедшим людям. Верится, что они не останутся забытыми – благодаря воспоминаниям матушки. Только, глядя на ее фигурку, немощную, почти бесплотную, я думаю о том, насколько же хрупка наша духовная связь с минувшими поколениями христиан. Ведь тех немногих, кто еще хранит память о них, становится все меньше и меньше. Они уходят... Не случайно у картины П.Корина есть еще одно, очень символичное название: “Русь уходящая”. Чтобы не утратить окончательно нашу уходящую память, чтобы попытаться удержать рассыпающуюся “связь времен”, мы и собираем сейчас малейшие сведения о минувшем. Ведь обращение к внутреннему опыту людей, сохранивших веру в лютые годы гонений, способно ныне, когда, по словам петербургской схимонахини Сергии, “сатана в полной силе”, помочь нам “выстоять и сохранить душу”. Но от сознания безвозвратности того, что уже нами утрачено, оттого, что травой забвения порастают могилы еще недавно живших подвижников, “рвется и плачет сердце мое”, и душа моя скорбит.

Монахиня Евфимия.

г.Архангельск

www.mrezha.ru/vera